Теория калейдоскопа.
… После сорокового дня от смерти бабушки Марина, дочь её, стала разбирать вещи покойной и позвала меня — забрать что-нибудь себе на память. Уговаривала взять что-то из добротной, богатой стеклянной посуды. Но с забитым под завязку хрусталём сервантом у меня ничего не связано.
И я взяла картину: медная чеканка «Конёк-горбунок» — я помню ее с самого детства. Она висела прямо под часами напротив входа в спальню. Когда нас маленьких укладывали у бабушки спать на большую кровать, то сквозь небольшой просвет штор, которыми украшены дверные проёмы во многих квартирах советского времени, была видна именно эта картина. И сегодня, я, кажется, помню каждый свой взгляд на нее: начиная с раннего детства и кончая днём, когда я в последний раз видела бабушку живой...
Лучше и не вспоминать, но до того дня мы не были у моей бабушки Валентины где-то месяца два — это очень долго. Для человека, который живет один… Который дышит только визитами близких — это очень долго. У нас, молодых, всё дела, заботы: как всё успеть, как управиться с проблемами и сделать как можно больше дел. Всё это кажется нам таким важным, таким насущным и не заменимым… А потом, когда теряешь кого-то… кто больше никогда к тебе не вернётся… Это самое насущное становится самым что ни на есть пустым и бессмысленным.
Как беспомощен старый человек, когда его вмиг скручивает тяжёлая болезнь! У меня ненормальной тогда почему-то возникла асоциация новорожденный: когда без взрослых, здоровых людей ты ничего не можешь. А я никогда не видела бабушку вот такой: наполовину парализованной, с ужасными хрипами из лёгких… И я ничем не могу ей помочь! Абсолютно ничем… Последнее: сжала её холодную руку в своей руке и сказала несколько ободряющих слов, еще не веря тогда, что меньше, чем через двенадцать часов эти слова ей уже не будут нужны....
А когда все случилось… снова заботы. Похороны, поминки, девять дней, сорок… И только после вот этих сорока дней туман начал рассеиваться. Тот шоковый туман, в который впадают люди после смерти близкого. Видимо, он появляется для того, чтобы облегчить близким потерю. И тогда боль утраты мы начали чувтсвовать в полной мере. Ладно — я, внучка… Марине вот нисколько не было легче. Она рассказывала, как совсем не могла находиться в одиночестве, наедине со своими мыслями — сразу куда-то исчезал весь воздух, становилось нечем дышать. Она мне потом еще очень много рассказывала, когда мы с ней вместе после отпевания (заочно отпевали) ездили на кладбище — я много не знала о своей бабушке. Не знала, как о человеке.
Не знала — и никогда не интересовалась — какую музыку она любит, какие книги? Какой цвет её любимый и что снится ей по ночам? Каким было её детство? Что особенно замечательного она сохранила о нем в памяти? Почему?.. Почему о всяком человеке никогда не думаешь столько при жизни, как при смерти его? Почему ему надо умереть для того, чтобы ты начал много размышлять о нем и о ваших отношениях?.. Ведь такое бывает не так уж редно между людьми, согласитесь...
До меня только сейчас начинает доходить… очень тихо, ненавязчиво так… каким человеком была моя бабушка. Она всегда соединяла нас всех. Родственников — дальних и близких. Через нее мы узнавали о жизни друг друга. У нее в гостях могли встретиться и обменяться приветствиями и улыбками. А сейчас?.. Разве станем мы видеться теперь, когда нет уже с нами человека, который был связующим звеном? Нет, конечно, мы просто будем жить своей жизнь, в которую пускаем только людей со сходными интересами. Не факт, что это будут родственники, даже близкие...
Я только теперь начинаю понимать смысл её советов. Когда она, желая в очередной раз примирить меня с матерью, увещевала меня, будто бы гладила словами по моей упрямой макушке:«Ну прости ты её, окаянную! Ну у нее характер такой, видишь? Ты же у нас не такая. Ты же добрая девочка. Ну прости...» Мне тогда в этом «добрая» чудилось такое бессилие… Моё бессилие. Будто бы это «добрая» не сможет мне в жизни никак пригодиться. Только теперь я понимаю, что во мне только на том все и зиждется. Не было бы этого «добрая», на которое указала мне бабушка, пропало бы всё...
Она же, бабушка, сама того не ведая, указала мне на мою гордыню, которую я перманентно выпячиваю перед родителями моего мужа. Убрать её и все наладится.
Я уже не говорю о том, сколько в моём детстве было сделано!.. Об этом, кстати, рассказывала здесь уже, отдельным постом.
Ещё я забрала высохшего жука-носорога. О, это целая история, на которой выросло не одно поколение детей! Когда моему папе было восемнадцать лет, они всей семьёй ездили на озеро в ночевкой. Сидели ночью у костра, и на папино плечо уселся этот самый жук. Тогда они забрали жучилу домой, подержали его некоторое время. А потом он умер и высох. Так и стоял с тех пор в серванте, рядом с конфетной вазочкой. И для каждого приходившего в гости к бабушке ребенка вынимался, давался в руки («Осторожненько придерживай, детка») в сопровождении с приведенной историей. Нам, малышам, он всегда такой диковиной казался) В наших краях носороги — редкость. Вот и глазели. И рассуждали и спорили, кто и сколько еще не подержал насекомое. Был бы жук живой, давно бы куда-нибудь смылся от назойливой детворы)). Теперь этот красавец стоит в моём серванте и, показывая его всем желающим, историю о семейном походе буду рассказывать я...
И всё-таки Марине удалось всучить мне большую хрустальную конфетницу, хоть я и упиралась руками и ногами. Чтож, значит, так надо.
Взяла так же большую групповую фотографию папиного курса техникума. В старинной, покарёженной временем рамке, она много лет провисела на стене в бабушкиной спальне… Но забрала ее скорее для мамы. Отдам сама… Мать не пошла «за воспоминаниями». У нее с этой раздачей почему-то иные ассоциации, нежели у меня...
Сейчас пишу и почему-то накрыло чувственное воспоминание: когда мы в детстве гостили у бабушки, казалось, что за стенами ее квартиры — совсем другой мир. Будто, как только мы заходили к ней, окружающая реальность менялась, все становилось другим: каким-то спокойным, добрым, светлым. Об этом говорила и радиостанция «Маяк», незамолкавшая в радио-розетке, и журналы «Здоровье» восьмидесятых годов, которые нам велено было аккуратно листать и в нужно порядке складывать, и бабушкины разговоры — всегда только о хорошем, будто зла и фальши вовсе не существует в этом мире. Тепло, уютно, сыто. Светло, заботливо, спокойно. Не хотелось уходить оттуда. Никогда. А сейчас я понимаю — в этой квартире мне уже не появиться больше. Никогда. Марина сдала её.
Но пусть! Я сама говорила ей неоднократно: я хочу, чтобы в бабушкиной квартире кто-то жил. Хоть кто, кто угодно. С детства в нас выработался рефлекс: идешь мимо бабушкиного дома, и если не можешь забежать в гости, то хоть глянь на окна и помаши рукой — бабушка с дедушкой всегда сидели у окошка и отвечали нам улыбкой и приветственным взмахом ладошки. Или, если что-то срочное к нам, кричали в форточку, чтобы мы забежали на минутку. Бабушка бросала с балкона мешочки с конфетами и яблочками — ей было тяжело выходить на улицу, почти тридцать лет больные ноги. Сейчас все это только в памяти… Но я хочу, чтобы эта квартира не умирала вместе с бабушкой. Я хочу, чтобы в ней поселилась жизнь. Чтобы идёшь утром с ребенком в садик, а там горят окна — люди собираются на работу. Чтобы кто-то маячил на балконе и поливал цветы на подоконнике. Чтобы в этой спальне плакал ребенок, а в ванной шумела машинка-автомат, и на кухне от плиты разносились ароматные запахи. Бабушка пекла такие пироги!.. Мне таких больше никогда не попробовать....
Вот так. Вроде бы получилось у меня собрать в кучу все мысли, роившиеся в голове последние два месяца. А если что-то забыла написать, значит, так и надо...
Я не успела многое ей рассказать. Что Катенька теперь ходит в садик, что Алена изучает иностранный язык и носит настоящие оценки, не то, что в первом классе. Что у меня с Вовкой всё налаживается, и что, вероятно, стану работать в иконной лавке нашего храма. Что я знаю теперь, как нужно жить, изо всех сил стремлюсь к этому, черпая силы из Вечного. Что я люблю её, наконец… Мою дорогую, единственную бабушку...
Тот алоэ, о котором я спрашивала — это бабушкин. Я забрала его на сороковой день. Пока кантовала да пристраивала — отвалились два нижних листка. Я перекрутила их, выжала сок и смешала один к одному с медом. Дала своему уже давно кашляющему и почти неспавшему ребенку одну чайную ложку — и ребенок первый раз за последние недели спал спокойно всю ночь. Бабушка позаботилась о ней)....
Я ничего не сделала для нее в своей жизни. Наоборот, заставляла только переживать за меня. Многократно...
Марина сказала: а ей и не надо было ничего, только бы приходили. Только бы навещали любящее сердце. Говорили с ней, рассказывали, давали обнять. Я помню, как она впервые брала на руки сначала Алёнку, потом Катюшку и говорила «Человек родился!». Как жадно прислушивалась она к Катиному первому лепетанию, чтобы уловить голосок, послушать его. Как ждала она всегда моих ребятишек «Умру и не повидаю»… Её первые и единственные правнучки.
… А жизнь в очередной раз изменилась. Даже мой муж заметил, что я стала другой. Осень итак всегда какое-то переломное время, а тут еще такое… горе.
Теория калейдоскопа. Если убрать из колеса стёклышко одного цвета, то там все равно будут складываться красивые узоры — разноцветные звезды, причудливые узоры, геометрические фигуры. И кто-то будет радоваться и ахать от изумления. Красиво… Но тому, кто родился с этим калейдоскопом в руках и привык к полноте, идеальности и многообразию его красок — всегда… всегда будет чего-то не хватать.
Вечная память.